О России 1920‑х годов, о первой волне эмиграции и о судьбах русских философов за рубежом рассказывает научный сотрудник Дома русского зарубежья Николай Герасимов. Беседовала Ксения Сергазина.

- Николай Игоревич, пер­вый вопрос, который я хо­тела задавать, — об эпохе. 1920‑е годы в России — что это за эпоха?

Николай Герасимов: Сто лет назад каждый год что‑то происходило. Как сейчас: ковид, вакцинация... Мож­но сказать, что спустя 100 лет лихие 20‑е возвращаются. Вот 1921 год. Что происходило тогда? Эвакуация во­енных в связи с приближающимся окончанием Гражданской войны — эвакуация из Одессы, крымская эва­куация, победа большевиков над, в общем‑то, разрозненными силами, но в том числе над «петлюровца­ми» и «махновцами». Большевики получают военное преимущество — очевидно, Красная армия побежда­ет. Большая часть военных, покидав­ших Россию в 1920‑е, считали, что это не побег из России, а своего рода тактическое отступление, после ко­торого они смогут вернуться — зано­во выстроить свои войска, получив в том числе поддержку из Европы.

- Осмысления этого процесса как эмиграции ещё не было?

Николай Герасимов: Все 1920‑е, да­же 1930‑е годы считалось, что отъ­езд — на время.

- А когда граница была окончатель­но закрыта?

Николай Герасимов: 1922 год — это окончание Гражданской войны и провозглашение СССР (в этом году мы в Доме русского зарубежья делаем конференцию, посвящённую 100‑ле­тию окончания Гражданской войны в России). Тогда же, собственно говоря, и всё: провозглашение СССР, грани­цы установлены (хотя Советскую Рос­сию принимали тогда далеко не все страны). Но если мы посмотрим на ситуацию не со стороны эмигрантов, а со стороны большевистского пра­вительства, то станет заметно, что да, они выиграли войну, но, как нас учит политическая философия, одно де­ло — власть захватить, другое дело — её удержать. Начинаются чистки вну­три страны. И тут надо заметить, что до конца 1921 года в большевистской России не было как таковой атеи­стической политики, я имею в ви­ду какой‑то программы действий по взрыву храмов или преследованию верующих. Всё это появляется к кон­цу 1921 года. После 1922 года катать­ся из СССР в Европу и обратно было весьма проблематично, но и тогда находились какие‑то коридоры. Ог­ромное количество нелегальной ли­тературы ввозилось в СССР из эмиг­рации. Действуют те же механизмы, которые были заложены в XIX веке. Допустим, Герцен, сидя в Лондоне, издавал журнал «Колокол» — и его ввозили в Российскую империю. Все знали, как это происходит. Больше­вики столкнулись с такой же пробле­мой: литература распространяется, нужно было понять, где её источник. И если им было понятно, что делать с крестьянами и пролетариатом, то что делать с интеллектуалами, вооб­ще непонятно, — это ведь, по боль­шому счёту, очень разрозненная группа людей, деятельность которых очень специфична, индивидуализи­рована, часто вообще непонятно, кто чем занимается: египтологи, инже­неры, энергетики... А уж философы! Это полная абстракция.

Эмиграция военных в 1921 году проходила очень хаотично. Больше­вики вообще ею не занимались. Они наступали. А дальше всё как у Булга­кова: бег! И тут надо помнить, что в одесской или крымской эвакуации военных не больше половины, уез­жали не только они — в основном все уже понимали, что столкнутся с большевистским террором: лучше уходить вместе с военными, даже если не разделяешь их взглядов.

- Когда говорят про первую волну эмиграции, имеют в виду именно этот отъезд?

Николай Герасимов: Первую вол­ну эмиграции иногда называют

послереволюционной, потому что кто‑то покинул Россию ещё до 1922 года — в 1918‑м, в 1917‑м. Про­исходит революция — и не нужно складывать два и два, чтобы понять, что впереди не самое радужное вре­мя. С высылкой интеллектуалов в 1922 году ситуация абсолютно другая. Военные уезжали хаотично, но тут иначе: Ленин и Троцкий решают, что всё‑таки должен быть порядок. Ле­нину приходит в голову, что высыл­ка из страны — такой вид наказания, который можно рассматривать в ка­честве альтернативы расстрелу. И Троцкий в одном из интервью сказал, что это такой жест гуманизма — что­бы Запад увидел, что мы можем не только расстреливать, но и высылать «нежелательных элементов, которые могут оказаться агентами наших врагов». Сама идея высылать — на поездах, на пароходах — пришла не из небытия. Соединённые Штаты, которые поначалу приняли револю­цию 1917 года хорошо, в 1919 году на­чали чистки внутри страны — и в том числе и среди бывших поддан­ных Российской империи, которые в той или иной степени были участ­никами международного революци­онного движения, и выслали их на корабле в Россию. Больше 200 чело­век были депортированы в Совет­скую Россию. В какой‑то степени это и был «первый философский паро­ход» — анархистский, коммунисти­ческий, революционный.

Американцы сделали всё на свои деньги, более того, выпустили от­крытку с этим пароходом и послали её Ленину и Троцкому на Рождество!

- Высылка, как я поняла из доку­ментов, — довольно дорогое меро­приятие.

Николай Герасимов: Ленин нашёл на это средства. Кроме того, в эмиграцию с собой нельзя было везти ни денег, ни драгоценностей. Допу­стим, вас высылают по делу «фило­софского парохода» — и вы с собой не имеете права ничего брать, та­ким образом, вы в какой‑то степени сами оплачиваете свой отъезд всем своим имуществом. Оно национали­зируется.

И даже допросы — с фотогра­фиями — в России проводят, как в США.

- А откуда тогда разница в списках высланных, если всё хорошо задоку­ментировано?

Николай Герасимов: Несколько причин. Первая: иногда путают спи­сок тех, кто проходил через допросы, и тех, кто в итоге был выслан. Вто­рая: необязательно было проходить через допрос, чтобы быть выслан­ным. Яркий пример — Сергей Бул­гаков. Ленин внёс его в список как бы задним числом, помимо прочего, Булгаков в тот момент был в Крыму. Где Крым, а где Петроград? И таких случаев несколько. На мой взгляд, лучше всего ориентироваться на список, представленный в статье В. Г. Макарова и В. С. Христофорова. Они просто привели все таблицы — сколько людей прошло через допро­сы, сколько было выслано. Кроме то­го, известны ответы большинства уехавших.

-Сколько времени это занимает?

Николай Герасимов: Это достаточно быстро. Могу сказать, что спраши­вали: кто вы по роду деятельности, имя, фамилию, возраст, отношение к советской власти (большинство на этот вопрос ответили положительно, включая тех, кто потом, в эмиграции, говорил, что СССР сломал им жизнь). Яркий пример — Сергей Тру­бецкой. Но не только он, почти все. Я могу сказать, кто ответил отрица­тельно — только два человека: фило­соф Иван Ильин и левый эсер Илья Баккал. И были нейтральные отве­ты. Например, Николай Бердяев ска­зал, что его «борьба с большевизмом носит не политический, а духовный характер». Как вы можете это про­комментировать? Да как угодно. И ещё были вопросы про отношения с русской эмиграцией, с теми, кто уже там находился. Для большевиков бы­ло желательно, чтобы вы были за советскую власть, осуждали правых эсеров, не поддерживали забастовку высших учебных заведений, потому что она мешает образовательному процессу в стране, которая находит­ся в тяжёлом кризисе. И чтобы у вас не было никаких контактов с рус­ской эмиграцией.

- И были те, кого после допроса не выслали из России?

Николай Герасимов: Да. Некото­рых отправляли в административ­ную ссылку — в отдалённые участки страны. И есть случаи, когда люди вообще пропадали. Неизвестно куда. Скорее всего, попадали в «шарашки».

- И сколько было «философских па­роходов» — два, три?

Николай Герасимов: Больше. Два па­рохода — с прощанием на берегу, с интеллектуалами. Они не назывались «философскими», это довольно позд­ний термин, 1990 года: Сергей Хору­жий опубликовал в «Литературной газете» статью с таким названием, а раньше этот процесс никак не назы­вали. Это была высылка, депортация за пределы страны, не было ещё ни­какой мифологемы. Уехали. Выслали. Эмиграция. У военных был Исход.

- Как вам кажется, насколько уехавшие там, за рубежом, потеряли в правах? Понятно, что они сохрани­ли жизни, но какой была их жизнь в эмиграции?

Николай Герасимов: Жизни сохра­нили. Во всём остальном... Для боль­шинства это был экзистенциальный кризис, очень сильный удар. Они не хотели оставаться в России и не хо­тели уезжать. По‑настоящему реа­лизоваться за рубежом удалось еди­ницам. Большая часть эмигрантов была ограничена границами диаспо­ры. Если говорить о философах, вы­браться из изоляции удалось только Николаю Бердяеву. Бердяев сумел так заострить пробле­мы смерти, одиночества, свободы и абсурда, который царит вокруг, что они вышли из философии в литера­туру. Лев Шестов делал параллельно примерно то же самое. Именно они стоят у истоков того, что называет­ся сначала персонализмом, а позд­нее и экзистенциализмом: Сартр, Камю, Ясперс, Хайдеггер. Основопо­ложник феноменологии Эдмунд Гус­серль специально устроил встречу Хайдеггера и Льва Шестова, пони­мая, что один — антисемит, а дру­гой — иудей, совершенно антитота­литарного склада к тому же. И тем не менее их встреча состоялась.

- А кто из уехавших вернулся? Кар­савин?

Николай Герасимов: Были ситуа­ции, когда люди как бы не уехали вовремя. Да, Лев Карсавин. Он ока­зался в Литве, советские войска на­ступали. И он не уехал. В итоге был репрессирован. И надо понимать, что там же всё равно булгаковский «бег»: многие уезжали из Европы в США, за Атлантический океан. Тот же Георгий Федотов. В 1920‑е, в 1930‑е годы эмигрантам помогали францу­зы и немцы, но всё равно они были бесправные. Спасли ситуацию нансеновские паспорта — они давали право перемещаться из Германии во Францию и устраиваться на рабо­ту. Ведь по большому счёту русские эмигранты в Европе были без прав — это люди «без юридического лица», абсолютно никто. Без паспорта они могли устраиваться только разнора­бочими — и часто ночевали в париж­ских кафе, потому что чашка кофе там стоила меньше, чем ночлежка, и из кафе не выгоняли даже ночью.

- Последний мой вопрос такой: когда началось в России изучение эмиграции, где хранятся архивы сегодня?

Николай Герасимов: В СССР прони­кала эмигрантская литература — на­пример, книги YMCA‑пресс. Первая диссертация по Бердяеву была защи­щена в 1970‑е годы — на философском факультете МГУ имени М. В. Ломоно­сова (В. А. Кувакиным), — когда его книги ещё лежали в спецхране. Бер­дяев же был одним из идеологов ре­патриации — после Второй мировой войны он многих агитировал возвра­щаться, считал, что если Сталин по­бедил фашизм, то Советская Россия не так уж и плоха. Но сам не уехал.

А если говорить об архиве русской эмиграции, то нужно упомянуть Александра Солженицына, Петра Струве и Виктора Москвина, наше­го директора. У Солженицына оста­вались контакты, Пётр Струве был одним из первых дарителей, он от­дал нам свой архив и привозил архи­вы других — тогда ещё в Библиотеку иностранной литературы. А Виктор Москвин объединил всё это здесь, в новом здании.