Если в любом парке заповедника вы видели непомерно разросшуюся группу вокруг экскурсовода и невольно подходили полюбопытствовать, то видели в кругу людей черноволосого смугловатого человека средних лет в роговых очках с треснувшим стеклом. Без аффектации и даже с некоторым дефектом речи — пришёптыванием, он негромко что‑то говорил. Скромно одетый, как будто не претендующий на особое внимание экскурсовод не рассказывал — он думал, размышлял прямо здесь, сейчас, на виду у всех. Иногда спорил сам с собой... На всё у него было своё мнение, неожиданные выводы. Люди угадывали личность, и это притягивало.
Экскурсии Володя проводил не только по заповеднику, но и по тогдашнему Ленинграду. Иногда со своими изысканиями выступал по городскому радио, и тогда казалось, что Володя знает всё...
Когда‑то он учился в ленинградском университете, но, вероятно, для студента он был слишком самостоятелен и самодостаточен. По стечению обстоятельств он без сожалений оставил университет и редко вспоминал его. Стал жить отдельной планетой... Казалось, родившись и повзрослев, он раз и навсегда удивился миру, в котором оказался, пытался его понять, разгадать, сочувствуя ему, зная цену «бесплодной суеты земной», жадно всматриваясь в него со стороны. Устраивался на работу сторожем на какой-нибудь барже, а ещё лучше – в библиотеке, потому что там ночами можно было «читать, читать, и читать».
В своё время я бывал в знаменитой Публичке — историческом здании на углу Садовой и Невского проспекта — почти каждый день. Но когда бы там ни оказывался, Володю встречал непременно. Для этого ему приходилось нарушать правила: без диплома о высшем образовании в научную библиотеку не записывали. Поэтому мимо строгого контролёра этот читатель проходил по чужому билету с размытой фотографией приятеля‑владельца, записанного в зале медицины. Но здравоохранением этот странный «медик» вовсе не интересовался. И наша встреча почти всегда сопровождалась рассказом о какой‑нибудь очередной исторической находке.
Экскурсии по городу он проводил частным образом. Слава его разошлась далеко, и друзья‑эмигранты, ставшие за границей преподавателя‑русистами, присылали ему своих питомцев на экскурсии. Сарафанное радио работало. Приезжали другие группы.
— Володя, а как ты проводишь свои городские экскурсии? — поинтересовался я. — По какой теме?
— А очень просто! Я спрашиваю: вам экскурсию про архитектуру, дома, или про людей, живших в них? Как правило, просят «про людей». Не про всех, конечно, а про наиболее интересных.
Так созрел план — Володя предложил провести экскурсию по Коломне для меня одного. В Коломну он был влюблён не только потому, что там, в доме на Фонтанке, в квартире, где когда‑то жила семья Пушкиных, неведомыми путями провидения теперь жил именно он. Коломна была для него образом любимого города. Не широко известные памятники, мосты и дворцы — визитные карточки города на Неве. Он любил не парадный Петербург, а тот, где когда‑то протекала жизнь обычных людей. Казалось, они были ему ближе и понятнее, чем многие современники.
Накануне нашего экскурсионного похода по Коломне при мне оказался небольшой диктофон, и с разрешения Володи я записал почти всю двухчасовую беседу во время нашего пешего путешествия. Я опасался, что шум транспорта, говор толпы, выкрики улицы испортят запись. Но потом, прослушав её не раз, расслышал в этом некий смысловой фон, который по‑своему аккомпанировал беседе. В самом деле, без суеты, медленно идти по проспекту, вести разговор не о своих проблемах, а об архитектуре, вглядываться в лица домов, как в лица эпох, людей, судьбы, события прошлого, заходить в парадные, не спеша рассматривать интерьеры и попутно с известной целью заглядывать в закусочные — такое случается редко. Было в этой отстранённости от сиюминутных «забав мира» что‑то праздничное, что‑то от театра или неясной мечты.
Писал Володя мало — лишь однажды я получил от него написанное красивым почерком весьма элегантное письмо, — он был говорящим автором И теперь эта диктофонная запись занимает в моём книжном собрании почётное место среди книг, подаренных разными писателями и исследователями.
Однажды случилось так, что бюро поселило нас в одну комнату на знаменитой Пушкиногорской турбазе. Дело было накануне традиционной поездки с коллегами по историческим местам в Эстонию, где одно время жил один из наших героев — «птенец гнезда Петрова» Абрам Петрович Ганнибал. Бюро наше очень творчески относилось к повышению квалификации экскурсоводов: если мы рассказываем о прадеде Пушкина в Петровском, то должны воочию увидеть мызы Рахула и Кярьюкула, которыми тот в прошлом владел, побывать в Таллине именно потому, что там родился дед Пушкина Осип Абрамович. Мы должны были увидеть город Пайде, где погиб страшный глава опричников Ивана Грозного Малюта Скуратов, рассмотреть крепость в Пернове (Пярну) — ведь её планировал сам Абрам Петрович, побывать в мавзолее Барклая де Толли в местечке Йыгевесте и в родовом замке Фаль у могилы того самого Александра Бенкендорфа — ведь к нему не раз адресовался сам Пушкин.... Экскурсию для нас, экскурсоводов, должен был, как обычно, вести Володя. В ту поездку он привёз из города странный набор: рюкзак с антикварными книгами, электроплитку, сковороду и кастрюлю. И множество пакетов с сухими супами.
— Я знаю эти эстонские кафешки... одни траты, а толку мало, — с неожиданной практичностью заявил он. — А мы с тобой будем готовить у себя в номере гостиницы.
Скажу сразу, ничего из этого не вышло: жизнь наша в Эстонии шла своим чередом. А кастрюля, супы, сковорода и электроплитка оказались благополучно забыты в номере турбазы. А вот книги...
Читать и готовиться у Володи не получалось. Относительная свобода от работы в ноябре, когда заповедник закрывался на санитарный месяц, располагала к застолью и вообще к лёгкости жизни. Володю не нужно было просить: вечерами он читал на память грустно‑ироничного Владимира Уфлянда, тогда малоизвестного. И до сих пор я слышу ироничные интонации:
Цветенья дым струится над отчизною,
Отцы и братья трудятся в полях,
А я стою, ко мне навстречу из лесу
Мой друг идёт из лесу на бровях.
То ногами рисует круги, то за пазуху руку засунет,
Знать гостинец несёт на груди
В запечатанном круглом сосуде.
Получка жжёт ему карман. И премия,
А вкус закуски, как всегда претит,
И небеса услышат наше пение,
И Бог на нас вниманье обратит.
Он скажет нам, послушайте,
Я вас и так, сирот моих люблю,
Берите всё с собой необходимое
И отправляйтесь отдохнуть в раю....
После наших и общих застолий он отдыхал. По вечерам задумчиво проваливался в продавленную турбазовскую койку и засыпал. Тогда я, наконец, понял, почему ему приходилось часто менять очки, — нередко он на них по рассеянности просто садился или ложился. Казалось, вещный мир жил сам по себе, за гранью его интересов. В лучшем случае на одном из стёкол новых очков появлялась неизбежная косая трещина.
Сосредоточиться над книгой не получалось, его это волновало. Я сочувствовал.
— Выезжаем уже через два дня, мне вести экскурсию, а я ещё ничего не знаю про Эстонию... Ужас...
Он в волнении ходил по комнате, долго курил на балконе. Что же делать, что же делать... Книги так и не были вынуты из рюкзака. Тем не менее запас знаний Володи был таков, что недельная наша поездка по Эстонии превратилась в целый университетский курс. Память его хранила даты, названия, события. Выручало и умение прямо здесь и сейчас «вышивать», «ткать» полотно рассказа со своей интригой. Порой это выходило забавно.
В том же памятном ноябре он приехал в вязаной шапочке малинового цвета в узорах. Мне она показалась женской. И я бы этому не удивился, потому что к одежде Володя был равнодушен. Но отвечая на мой вопрос, ему было интереснее сочинить целую новеллу:
— Да, эту шапочку подарила мне моя жена Таня. В прежние годы, живя в столице, она занималась художественной гимнастикой. Как гимнастка, в этой шапочке она участвовала в выступлениях, которые давались на Красной площади в праздники перед членами Политбюро и правительства. А между прочим, в рекомендациях художникам, пишущим портреты руководителей государства, указывается, что кроме портретного сходства авторам надо стремиться придать взгляду членов Политбюро ласковый прищур. Так что шапочка эта историческая — ведь на ней лежал ласковый прищур нашего руководства, — закончил он, довольный своим творчеством.
Вскоре жизнь изменилась. Перед юбилеем Пушкина, в 1995 году, новое руководство заповедника убедительно просило меня стать хранителем музея‑усадьбы Тригорское и заняться его реконструкцией. Теперь это были в некоей степени мои музейные владения. К тому времени в 1992 году за ненадобностью закрылось наше бюро. И вдруг приехал Володя, после многих лет перерыва. Приехал не работать, как прежде, а просто приехал навестить после многих других событий своей непростой жизни, не забыл нас.
Не обошлось без рассказов о его недавней поездке в Америку, куда его пригласили друзья. Показал Володя и подарок‑книжку с мифической повестью «Заповедник» от жившего там Сергея Довлатова. Авторская подпись на дарственном экземпляре извещала, что с Володи здесь «списан» некий персонаж Володя Митрофанов — «см. с. 75». Володя рассказывал:
— Ты не очень обиделся? — спросил его Сергей.
— А на что тут обижаться? Совсем не похож я на твоего Митрофанова, — ответил Володя.
— И кто же меня сегодня в спектакле играет? — спросил он без всякого интереса.
И взгляд за косой трещиной на стекле очков стал насмешлив и грустен. Таким этот чудесный человек мне и запомнился.
В Пушкинские Горы доходили слухи о его преподавании истории Петербурга в колледже, хотя я с трудом представлял его в роли учителя, стоящего перед классом. Бывая на берегах Невы по разным поводам, я планировал встречи с Володей. Но всё откладывал, хотелось былой неспешности разговоров, прогулок. Однако всё заслоняла суета жизни. Между тем Володе исполнилось 80. К тому же случилось несчастье. Как всегда, неожиданно. Казалось, встреча никуда не уйдёт. Вечная наша ошибка...
Псковская область . Пушкинские Горы.