Если в любом парке заповедни­ка вы видели непомерно раз­росшуюся группу вокруг экскур­совода и невольно подходили полюбопытствовать, то видели в кру­гу людей черноволосого смугловатого человека средних лет в роговых очках с треснувшим стеклом. Без аффекта­ции и даже с некоторым дефектом речи — пришёптыванием, он негром­ко что‑то говорил. Скромно одетый, как будто не претендующий на осо­бое внимание экскурсовод не расска­зывал — он думал, размышлял прямо здесь, сейчас, на виду у всех. Иногда спорил сам с собой... На всё у него бы­ло своё мнение, неожиданные выво­ды. Люди угадывали личность, и это притягивало.

Экскурсии Володя проводил не только по заповеднику, но и по тог­дашнему Ленинграду. Иногда со сво­ими изысканиями выступал по город­скому радио, и тогда казалось, что Володя знает всё...

Когда‑то он учился в ленинград­ском университете, но, вероятно, для студента он был слишком самостоя­телен и самодостаточен. По стечению обстоятельств он без сожалений оста­вил университет и редко вспоминал его. Стал жить отдельной планетой... Казалось, родившись и повзрослев, он раз и навсегда удивился миру, в котором оказался, пытался его понять, разгадать, сочувствуя ему, зная це­ну «бесплодной суеты земной», жад­но всматриваясь в него со стороны. Устраивался на работу сторожем на какой-нибудь барже, а ещё лучше – в библиотеке, потому что там ночами можно было «читать, читать, и чи­тать».

В своё время я бывал в знамени­той Публичке — историческом здании на углу Садовой и Невского проспек­та — почти каждый день. Но когда бы там ни оказывался, Володю встречал непременно. Для этого ему приходи­лось нарушать правила: без диплома о высшем образовании в научную библиотеку не записывали. Поэтому ми­мо строгого контролёра этот читатель проходил по чужому билету с размы­той фотографией приятеля‑владель­ца, записанного в зале медицины. Но здравоохранением этот странный «медик» вовсе не интересовался. И на­ша встреча почти всегда сопровожда­лась рассказом о какой‑нибудь очеред­ной исторической находке.

Экскурсии по городу он прово­дил частным образом. Слава его ра­зошлась далеко, и друзья‑эмигранты, ставшие за границей преподавателя­‑русистами, присылали ему своих питомцев на экскурсии. Сарафанное радио работало. Приезжали другие группы.

— Володя, а как ты проводишь свои городские экскурсии? — поинтересо­вался я. — По какой теме?

— А очень просто! Я спрашиваю: вам экскурсию про архитектуру, до­ма, или про людей, живших в них? Как правило, просят «про людей». Не про всех, конечно, а про наиболее ин­тересных.

Так созрел план — Володя предло­жил провести экскурсию по Коломне для меня одного. В Коломну он был влюблён не только потому, что там, в доме на Фонтанке, в квартире, где когда‑то жила семья Пушкиных, не­ведомыми путями провидения теперь жил именно он. Коломна была для не­го образом любимого города. Не ши­роко известные памятники, мосты и дворцы — визитные карточки города на Неве. Он любил не парадный Петер­бург, а тот, где когда‑то протекала жизнь обычных людей. Казалось, они были ему ближе и понятнее, чем мно­гие современники.

Накануне нашего экскурсионного похода по Коломне при мне оказал­ся небольшой диктофон, и с разре­шения Володи я записал почти всю двухчасовую беседу во время нашего пешего путешествия. Я опасался, что шум транспорта, говор толпы, вы­крики улицы испортят запись. Но по­том, прослушав её не раз, расслышал в этом некий смысловой фон, кото­рый по‑своему аккомпанировал бесе­де. В самом деле, без суеты, медлен­но идти по проспекту, вести разговор не о своих проблемах, а об архитек­туре, вглядываться в лица домов, как в лица эпох, людей, судьбы, события прошлого, заходить в парадные, не спеша рассматривать интерьеры и по­путно с известной целью заглядывать в закусочные — такое случается редко. Было в этой отстранённости от сию­минутных «забав мира» что‑то празд­ничное, что‑то от театра или неясной мечты.

Писал Володя мало — лишь од­нажды я получил от него написан­ное красивым почерком весьма эле­гантное письмо, — он был говорящим автором И теперь эта диктофонная запись занимает в моём книжном со­брании почётное место среди книг, подаренных разными писателями и исследователями.

Однажды случилось так, что бю­ро поселило нас в одну комнату на знаменитой Пушкиногорской турба­зе. Дело было накануне традицион­ной поездки с коллегами по истори­ческим местам в Эстонию, где одно время жил один из наших героев — «птенец гнезда Петрова» Абрам Пет­рович Ганнибал. Бюро наше очень творчески относилось к повышению квалификации экскурсоводов: если мы рассказываем о прадеде Пушки­на в Петровском, то должны воочию увидеть мызы Рахула и Кярьюкула, которыми тот в прошлом владел, по­бывать в Таллине именно потому, что там родился дед Пушкина Осип Абра­мович. Мы должны были увидеть го­род Пайде, где погиб страшный глава опричников Ивана Грозного Малю­та Скуратов, рассмотреть крепость в Пернове (Пярну) — ведь её планиро­вал сам Абрам Петрович, побывать в мавзолее Барклая де Толли в местеч­ке Йыгевесте и в родовом замке Фаль у могилы того самого Александра Бен­кендорфа — ведь к нему не раз ад­ресовался сам Пушкин.... Экскурсию для нас, экскурсоводов, должен был, как обычно, вести Володя. В ту по­ездку он привёз из города странный набор: рюкзак с антикварными кни­гами, электроплитку, сковороду и ка­стрюлю. И множество пакетов с сухи­ми супами.

— Я знаю эти эстонские кафешки... одни траты, а толку мало, — с неожи­данной практичностью заявил он. — А мы с тобой будем готовить у себя в но­мере гостиницы.

Скажу сразу, ничего из этого не вышло: жизнь наша в Эстонии шла своим чередом. А кастрюля, супы, ско­ворода и электроплитка оказались благополучно забыты в номере турба­зы. А вот книги...

Читать и готовиться у Володи не получалось. Относительная свобода от работы в ноябре, когда заповед­ник закрывался на санитарный ме­сяц, располагала к застолью и вообще к лёгкости жизни. Володю не нужно было просить: вечерами он читал на память грустно‑ироничного Владими­ра Уфлянда, тогда малоизвестного. И до сих пор я слышу ироничные инто­нации:

Цветенья дым струится над отчизною,

Отцы и братья трудятся в полях,

А я стою, ко мне навстречу из лесу

Мой друг идёт из лесу на бровях.

То ногами рисует круги, то за пазуху руку засунет,

Знать гостинец несёт на груди

В запечатанном круглом сосуде.

Получка жжёт ему карман. И премия,

А вкус закуски, как всегда претит,

И небеса услышат наше пение,

И Бог на нас вниманье обратит.

Он скажет нам, послушайте,

Я вас и так, сирот моих люблю,

Берите всё с собой необходимое

И отправляйтесь отдохнуть в раю....

После наших и общих застолий он отдыхал. По вечерам задумчиво про­валивался в продавленную турбазовскую койку и засыпал. Тогда я, нако­нец, понял, почему ему приходилось часто менять очки, — нередко он на них по рассеянности просто садился или ложился. Казалось, вещный мир жил сам по себе, за гранью его инте­ресов. В лучшем случае на одном из стёкол новых очков появлялась неиз­бежная косая трещина.

Сосредоточиться над книгой не по­лучалось, его это волновало. Я сочув­ствовал.

— Выезжаем уже через два дня, мне вести экскурсию, а я ещё ничего не знаю про Эстонию... Ужас...

Он в волнении ходил по комнате, долго курил на балконе. Что же де­лать, что же делать... Книги так и не были вынуты из рюкзака. Тем не ме­нее запас знаний Володи был таков, что недельная наша поездка по Эсто­нии превратилась в целый универ­ситетский курс. Память его хранила даты, названия, события. Выручало и умение прямо здесь и сейчас «вы­шивать», «ткать» полотно рассказа со своей интригой. Порой это выходило забавно.

В том же памятном ноябре он при­ехал в вязаной шапочке малинового цвета в узорах. Мне она показалась женской. И я бы этому не удивился, потому что к одежде Володя был рав­нодушен. Но отвечая на мой вопрос, ему было интереснее сочинить целую новеллу:

— Да, эту шапочку подарила мне моя жена Таня. В прежние годы, жи­вя в столице, она занималась художе­ственной гимнастикой. Как гимнаст­ка, в этой шапочке она участвовала в выступлениях, которые давались на Красной площади в праздники перед членами Политбюро и правительст­ва. А между прочим, в рекомендаци­ях художникам, пишущим портреты руководителей государства, указыва­ется, что кроме портретного сходст­ва авторам надо стремиться придать взгляду членов Политбюро ласковый прищур. Так что шапочка эта истори­ческая — ведь на ней лежал ласковый прищур нашего руководства, — за­кончил он, довольный своим твор­чеством.

Вскоре жизнь изменилась. Перед юбилеем Пушкина, в 1995 году, новое руководство заповедника убедитель­но просило меня стать хранителем музея‑усадьбы Тригорское и заняться его реконструкцией. Теперь это были в некоей степени мои музейные вла­дения. К тому времени в 1992 году за ненадобностью закрылось наше бюро. И вдруг приехал Володя, после мно­гих лет перерыва. Приехал не рабо­тать, как прежде, а просто приехал навестить после многих других со­бытий своей непростой жизни, не за­был нас.

Не обошлось без рассказов о его не­давней поездке в Америку, куда его пригласили друзья. Показал Володя и подарок‑книжку с мифической по­вестью «Заповедник» от жившего там Сергея Довлатова. Авторская подпись на дарственном экземпляре извеща­ла, что с Володи здесь «списан» не­кий персонаж Володя Митрофанов — «см. с. 75». Володя рассказывал:

— Ты не очень обиделся? — спросил его Сергей.

— А на что тут обижаться? Совсем не похож я на твоего Митрофанова, — от­ветил Володя.

— И кто же меня сегодня в спектакле играет? — спросил он без всякого интереса.

И взгляд за косой трещиной на сте­кле очков стал насмешлив и грустен. Таким этот чудесный человек мне и запомнился.

В Пушкинские Горы доходили слу­хи о его преподавании истории Петер­бурга в колледже, хотя я с трудом представлял его в роли учителя, сто­ящего перед классом. Бывая на бере­гах Невы по разным поводам, я пла­нировал встречи с Володей. Но всё откладывал, хотелось былой неспеш­ности разговоров, прогулок. Однако всё заслоняла суета жизни. Между тем Володе исполнилось 80. К тому же случилось несчастье. Как всегда, неожиданно. Казалось, встреча никуда не уйдёт. Вечная наша ошибка...

Псковская область . Пушкинские Горы.